Не дождавшись ответа, он хитро усмехнулся и пробурчал:
— Ты не бойсь. Я те дороги не перейду.
Четверть часа под балконом никого не было, не слышно было ничьих шагов. Случайно бросив взгляд вниз, я очень удивился, заметив у палисадника маленького и совсем сухонького дедушку.
Прикрыв глаза ладонью, он рассматривал птиц и беззвучно жевал губами. Потом вдруг стал спрашивать, без всякого желания получить ответы:
— Твои голуби, сынок, простые или какие? А для чо они тебе?
И сам себе ответил:
— Стало быть, есть корысть.
Не успел дедушка скрыться за углом дома, как внизу появились незнакомые мальчишки и стали верещать:
— Продажные есть? Нет? Не надо. Гонять будешь? Нет? Не надо.
Ребята уселись в палисадничке и с полной ясностью дали понять, что никуда уходить не собираются.
Было время кормить голубей. Я налил в поилку воды, насыпал пшеницы в сковородку и прошел в комнату, чтобы не тревожить птиц.
В тот же миг внизу раздались улюлюканье, свист крыльев, крики мальчишек. Ясно: ребята выбросили в воздух своих голубей и подняли моих. Это было не такое уж пустое дело: потом я не досчитался молодой белой голубки.
В этом не было ничего удивительного и необычного. Хуже другое: на шум из своих квартир вышли почти все соседи. Они молчали, но я и без их слов довольно точно знал, что они хотели сказать мне.
На следующее утро я вышел на балкон уже без надежд на восторги и зависть. Надо было попоить и покормить голубей.
Внизу, отчетливо выговаривая слова, шла женщина в очках, в шляпке и с мужем. Это моя соседка. Она каждое утро проходит здесь, и муж еле поспевает за ней, держась за ее кренделем сложенную руку. Мне все казалось, что мужа она несет на своем локте.
Женщина громко говорила:
— Вот я — зубной врач и серьезный человек. Ты знаешь это, Владик,
— Да, да, я это знаю, — семенил словами Владик.
— И муж у меня тоже серьезный человек.
— Да, да, — без тени улыбки соглашался муж.
— Не у всех жен такие мужья, — тонко язвила зубная врачиха.
И дантистка, оборачиваясь, поднимала подслеповатые глаза на балкон, чтоб мне было окончательно ясно, кого она имеет в виду.
«Господи! — поморщился я про себя. — И зачем выдан диплом этой женщине? Ведь от нее — зубная боль только».
Вечером, вернувшись с работы, я вышел на балкон — и похолодел.
Внизу стоял милиционер в полной парадной форме и ястребом смотрел на меня.
Это был «сам участковый», которого побаивалась даже Марья Ивановна.
«Не на того насунулся, — подбадривал я себя. — Вот упрусь, как кол — и ни с места».
А участковый все молчал, и мне показалось, что он покраснел, как свекла.
— Эх, черт задери! — внезапно воскликнул он, притопнув ногой. — Мне бы такую голубятню! Погонял бы я!
И он весело кивнул мне головой, будто хотел сказать: «Да не слушай ты эту Марью Иванну! Сочинила она все! Ей-богу, сочинила!».
Я остолбенел от радости, а придя в себя, посоветовал:
— Приходите как-нибудь: вместе погоняем.
Рядом с милиционером остановились два мальчугана, верно, первоклассники и, застыв от восхищения, стали разглядывать голубей.
— Смотри-ка, — говорил один малыш другому, — туляки до чего красивые. С хохолками!
— Хохолки — это плохо, — отзывался второй. — Головки у них должны быть круглые и гладкие, как шарики.
И, радуясь вместе с ними, я окончательно забыл и о зубной врачихе, и о Коряге, и даже о Марье Ивановне — о всех этих скучных людях, для которых крылатая эта красота всегда будет чужой и непонятной.
Эта девочка выросла у меня на глазах, и все же я как-то совсем внезапно заметил в ней взрослого человека. И уже неудобно было называть ее Галочкой или Галкой-палкой, смотря по обстоятельствам. Тем не менее, я нет-нет, да и срывался. Встречал ее на улице и говорил:
— Ты все-таки Галка и все-таки палка. Почему ты так редко забегаешь ко мне?
Галина Павловна собирала на лбу морщинки и сообщала, что ей некогда: медпрактика, лекции, и по дому тоже дела есть. — «Бог знает, — думал я, — может, и в самом деле занята, а может — это возраст берет свое, и ей просто скучно у меня».
Я любил ее раньше. Совсем маленькая, она приходила ко мне на балкон, ее большие глаза становились почти круглыми от восторга и изумления.
Она с величайшим интересом следила за голубями, неловко брала их из гнезд и прижимала к пухлой щеке.
Как-то она провела лето в деревне, у бабушки. Там обнаружила занятный цветной мир, полный звуков и запахов. Тогда в ее языке появились новые слова и сравнения неожиданной меткости.
Про голубя, начавшего линять, сказала, что у него жидкие перья, а о чуланчике во дворе сообщила, что он весь раскосился.
Бережно держа птицу в обеих ладошках, она зарывала носик в теплый пух и, подняв на меня сияющие глаза, утверждала:
— Они, как цветки — голуби. Красивые.
— Правда, Галочка. Как живые цветы.
Потом, когда немного подросла и пошла в школу, она частенько прибегала ко мне вечерком и садилась у голубятни посмотреть на тихую жизнь птиц.
Другие девочки и даже многие мальчики, переступив за пятнадцать лет, не только забывают о голубях, но и смущаются, если им напомнят о былой привязанности.
Галочка представляла исключение. Она охотно кормила птиц, участвовала со мной в нагоне почтарей и с завидным спокойствием относилась к шуткам и колкостям соседей.
Я гордился девочкой, будто своей ученицей.
Правда, иногда замечал в ее облике неприятные черты.
Она была красива — и знала это. По этой ли причине или по другой, случалось, смотрела свысока на окружающих, не скупилась на резкое слово.
Она говорила о соседке, бесцветной болезненной женщине, немного сварливой:
— Костлява, как тарань. А нос — луковкой.
Я думал о Гале: «Ну, пустяков в голову набрала. Возраст такой. Это пройдет...» — и мимоходом советовал ей:
— Красивые — они ласковые должны быть.
Однажды соседские мальчишки поймали старую, сильно слинявшую кошку и решили покрасить ее масляной краской.
Сначала они мазали беднягу кистью, потом им это надоело и они стали макать зверя в ведерко с краской.
Кошка страшно орала, сучила ногами, пытаясь вырваться из цепких лап своих мучителей.
Галочка в это время сидела на скамейке, читала стихи Киплинга. Она скользнула отсутствующим взглядом по мальчишкам, по нелепо измазанной кошке и снова уткнулась в книгу.
И все-таки я не хотел укорять девушку. В семнадцать лет все мы, вероятно, полагаем, что вселенная вертится вокруг нас, и веруем, что в свое время человечество призна́ет это. Годы превосходно лечат эту маленькую болезнь.
